Урмас Отт-Евгений Евстигнеев.
Сегодня я на несколько дней прилетел в Калининград. Я впервые в жизни здесь, хотя многие считают Калининград городом, расположенным в Прибалтике. Среди прочего я намеревался написать тут эту главу, хоть это и не было, разумеется, главной причиной моего приезда в Калининград. Просто так совпало, что в жизни часто бывает. Когда я ехал из аэропорта в город, моим спутником оказалась корреспондент местной газеты, попросившая у меня интервью. Она вручила мне большой букет цветов и без долгих разговоров забралась в машину. Может, я слишком устал от полета, во всяком случае, она действовала мне на нервы. Дама сказала, что представляет самую солидную по местным масштабам газету, и задала мне массу глупых вопросов, на которые у меня не было никакого желания отвечать. Смущал меня и ее тон: бомбардируя меня вопросами, газетная дама не забывала перемежать их многочисленными советами, которые, по ее мнению, я в своей дальнейшей работе должен непременно учесть. Конечно, я сказал, что бесконечно благодарен ей, что если самое начало моего путешествия оказалось столь интересным и полезным, то представляю, каким может стать его окончание. Видимо, сюда меня направил сам Господь Бог, который в последнее время стал проявлять к моей персоне повышенное внимание. Волей-неволей я в тот момент подумал и о том, что и сам, наверное, могу так же действовать на нервы людям, которых расспрашиваю во время передачи. Проверить такое предположение у меня нет возможности, но одна лишь мысль об этом бросает в дрожь. Ведь так вполне может быть.
Если не считать сверхоригинального начала: «Скажите, Урмас, а какой вопрос вы прежде всего задали бы себе?» — на что у меня хватило выдержки не выпалить: «Почему у нас в журналистике столько бездарей?» — мое внимание привлекло другое. Мы въезжали в город по какой-то вековой аллее, и у меня не было никаких сил наслаждаться августовским солнышком. И тут она спросила: «Почему вам не удалась передача с Евгением Евстигнеевым?» От нее я такого вопроса не ожидал, хотя | слышал и раньше такие суждения, правда, из уст людей гораздо более умных. И ведь как раз этой передаче я собирался посвятить ближайшие дни, потому что казалось, что именно о ней очень важно написать. преки в том, что передача не получилась, сыграли в этом не последнюю роль. Благодаря встрече в «Телезнакомстве» с Евгением Александровичем Евстигнеевым я придумал целую теорию, прежде всего, конечно, чтобы спасти свое реноме и при этом убедить людей в обратном. При этом я никогда не ощущал особого влечения к чисто теоретическим вопросам. У меня, честно говоря, аллергия, хоть и прикрытая сочувствием, к тем людям, которые зарабатывают свой хлеб тем, что копаются в чужих вопросах, приходят к глубокомысленным выводам, заслуживают ученые степени и щедро раздают советы, не умея сами задать перед камерой даже простейшего вопроса, если такая надобность вдруг возникает. От теоретиков я никогда не ждал реальной помощи и всегда самонадеянно мечтал о том, чтобы они оставили меня в покое. Во всяком случае, я предпочитаю практиков, именно с ними ощущаю кровную связь, которая, как я думаю, должна объединять нас и защищать от всего, что нам мешает. Таким образом, встреча с Евгением Евстигнеевым внесла в мои взгляды существенные коррективы, не изменив, правда, принципиального отношения к проблеме. Разумеется, я не счел нужным говорить обо всем этом там, в автомобиле, потому что был уверен, что это в данном случае — напрасный труд. Ограничился лишь тем, что пробормотал что-то вроде: «И на старуху бывает проруха». Моя оппонентка была вполне удовлетворена.
Через несколько часов меня ждет встреча со зрителями, и я убежден, что и там мне придется каяться по поводу передачи с Евгением Евстигнеевым. Сейчас вошло в моду, чтобы артисты и журналисты встречались со зрителями и читателями и советовались бы с ними о том, как жить дальше. Выслушав панегирики и упреки в свой адрес, они уезжают, с чем приехали, если не считать заработанных денег. Собственно, во многом ради последнего все и затевается. Многие считают, что только ради этого и негодуют. Но, хотел бы я спросить, много ли среди них найдется людей, готовых мотаться по стране «на общественных началах»? Да и дело все-таки не в одних деньгах. Мне эти встречи приносили и радостные минуты встречи с глазу на глаз со своими зрителями, и мне кажется, что нередко мы прекрасно друг друга понимали. В эти минуты я испытывал подлинное счастье. Несмотря на то что как я никогда не щадил своих собеседников, так и зрители на встречах не щадили меня. И если вы думаете, что вопрос о неудачной беседе с Евгением Евстигнеевым был самым неприятным для меня на этих встречах, вы сильно ошибаетесь. Прежде всего я хочу сказать, что и сам не считаю интервью с Евгением Евстигнеевым большим достижением — все-таки, мне кажется, я понимаю, что такое удача, а что — неудача.
Задним числом я даже удивляюсь тому, с какой самоуверенностью я согласился на то, чтобы эту передачу увидели миллионы телезрителей ЦТ. Ведь появление на экране Евстигнеева не могло не вызвать интереса людей к тому, что говорит любимый артист,— если даже в этот момент они специально телевизор не смотрели, он все равно у большинства был включен. Когда передача пошла в эфир, положение светил не благоприятствовало мне, как это бывало обычно. Это был момент, когда один серьезный провал на глазах миллионов зрителей мог к великой радости моих многочисленных оппонентов перечеркнуть и все мои будущие удачи. Я это понимаю сейчас так же хорошо, как тогда, когда начинал эту авантюру. Сейчас я могу гордиться своей отвагой, потому что так или иначе, но все закончилось сравнительно благополучно, если не считать, конечно, тот малоприятный вопрос, который мне регулярно задают: почему же все-таки не удалась беседа с Евгением Евстигнеевым? Проще всего было бы умолчать о передаче — ведь нет ничего более легкого, чем сделать вид, будто ничего и не было, отмена передачи — дело пустячное. Можно доложить руководству, что вышел, мол, технический брак, и никто тебя ни в чем не заподозрит. На самом деле то же самое можно наврать для самоуспокоения и собеседнику, прибавив, как тебе жаль и с каким нетерпением ты ждешь возможности повторить попытку. Между нами говоря, любой умудренный опытом человек, I не желающий возможных осложнений, так бы и сделал. Мы слишком боязливы, чтобы рисковать в таких ситуациях.
Люди знают артиста Евстигнеева не один десяток лет, и упаси Бог, чтобы он, как человек, вдруг опрокинул бы то представление, которое сложилось о нем. Конечно же виноватым окажется бездарный репортер, потому что на глупые вопросы ничего умного и не ответишь. На [Телевидении ходит анекдот о том, что если передача удалась, то это заслуга выступавшего в ней, а не удалась — тут уж всегда виноваты авторы. У людей выработался смутный, но устойчивый стереотип того, что следует считать хорошим интервью. Если приводить примеры из цикла «Телезнакомство», то символом классического хорошего интервью будет передача с Людмилой Гурченко. И впрямь, кто бы стал возражать против того, что все идет удачно и гладко, что беседу буквально окутывает атмосфера доверия, что в кадре сидит кинодива, которая умеет быть непринужденной и очаровательной. Гурченко — это Гурченко. Плисецкая — это Плисецкая, и Фрейндлих — это Фрейндлих. Они наполняют экран шармом, и публика довольна уже хотя бы тем, что так близко наблюдает за ними. Никому не приходит в голову предъявлять какие-то претензии, потому что все парализованы светом звезды.
Но шарму звезды вовсе не всегда сопутствует чисто человеческий шарм. Человек может быть в своей профессии невероятно интересен, и это становится стереотипом, который закрепляет телеэкран. И совсем другим он может оказаться при случайной встрече, так сказать, вне его профессии. Действительность и наши представления о ней необязательно совпадают. И тут проще всего обвинить того, кто втянул вас в авантюру, принесшую такое разочарование. Думаю, примерно так и случилось с Евгением Евстигнеевым, который, к испугу зрителей, оказался вовсе не тем, за кого мы его привыкли принимать по его актерской работе. Конечно, это лишь моя попытка объяснить случившееся наиболее удобным для меня способом. Дело, может быть, и просто в том, что мне не удалось подобрать ключик к Евгению Александровичу. На самом деле я не очень старался его найти, поскольку верил, что он у меня все время в кармане. И я сотни раз видел его на экране, и я был покорен его талантом, и мне казалось, что в общении он должен быть таким же щедрым, каким показывал мне его экран. Конечно, когда все пошло не так, как я рассчитывал, я потерял голову. Всегда неприятно бывает признать, что тебя провели. Оставаться в дураках — кому это понравится? Может, дело в том, что наши биополя столь различны, что надеяться на лучшее не стоило. Эта версия, поскольку речь в ней идет о вещах столь неопределенных, для собственного самолюбия наиболее приемлема.
Должен сказать, что до встречи с Евстигнеевым мне в телезнакомствах более-менее везло. Я успел к этому времени записать передачи с Гурченко, Лиепой, Райкиным, Фрейндлих, Паулсом и пребывал в состоянии, которое можно назвать первой эйфорией, когда человеку кажется, что ему уже все нипочем. Я ощущал большую радость от работы с людьми, чьим родным языком был русский, и завидовал тем своим коллегам, которые имеют эту возможность каждый день. Если вы привыкли работать с эстонцами, обычно не очень-то разговорчивыми, предпочитающими отвечать лаконично — да, нет, может быть, трудно сказать и т. д.,— работа с людьми русскоязычными становится подлинным наслаждением. Вместо того чтобы все время подталкивать разговор, можешь внимать плавному потоку речи, получая удовольствие от осуществления твоих мечтаний. При этом не играет роли, имеешь ты дело с академиком или, например, шофером такси. Уже одно свободное владение русским языком дает почти всегда надежду, что на этом языке будут много и охотно говорить. Это я уже наперед имел в виду и никак не ожидал, что бывает и наоборот.
В тот ноябрьский послеобеденный час, когда над Москвой уже опускался вечер, я и предположить не мог, что сейчас мне будет преподан столь важный урок.
В предыдущий день мы записали там же, в постпредстве Эстонии, беседы с Александром Яковлевичем Гомельским и Владиславом Александровичем Третьяком. Это были немного грустные встречи, полные ностальгии по тем временам, которые никогда уже не повторятся. Может быть, осень и эти встречи, вместе взятые, привели меня в печальное и безвольное состояние, выйти из которого у меня не хватило сил. Интервью с Родниной и Евстигнеевым можно считать встречами-экспромтами, к которым у меня не было достаточно времени и возможностей тщательно подготовиться. Я признаюсь сейчас в этом со спокойной совестью, поскольку мой опыт подсказывает, что от подготовки может зависеть многое, но не все. Люди почему-то привыкли верить в то, что если ты предварительно изрядно попотел, то твой труд обязательно должен увенчаться шедевром. Увы, это далеко не всегда так. От чего на самом деле зависит успех, не знает, к счастью, никто, и я думаю, что моя профессия многое | потеряла бы, лишилась очарования азартного ожидания, если бы кто-то когда-то открыл этот секрет. Я, во всяком случае, предпочту встретиться и без подготовки, чем сразу признать свое поражение, отказавшись от встречи. Если бы кто-то сейчас позвонил мне и сказал, что через пять минут у меня будет возможность встретиться с тем-то и тем-то и записать передачу, я бы непременно ухватился за эту возможность вместо того, чтобы попросить хотя бы несколько часов отсрочки и побежать в библиотеку. Конечно, человек этот должен меня по-настоящему интересовать, и, конечно, я должен быть уверен в том, что он интересует и зрителей. Риск так или иначе должен себя оправдать, только тогда в нем есть смысл. Думаю, что и Родника, и Евстигнеев принадлежат к числу именно таких людей, во имя встречи с которыми стоит рисковать. Я был в этом абсолютно уверен, договариваясь с ними несколько дней
назад.
Переговоры с Евстигнеевым были краткими и, как теперь любят писать, конструктивными. Он согласился сразу, не проявив, правда, при этом особого энтузиазма. Но и не начав артачиться. Теперь я думаю, что им двигало не что иное, как любопытство, поскольку вряд ли такой опытный скептик, как Евгений Александрович, верил, что передача когда-нибудь увидит свет.
Это время было весьма смутным для всех актеров Московского Художественного театра, в том числе и для Евгения Евстигнеева. Назревал раскол МХАТа на две фракции, и, если верить слухам, расставание не было теплым. В тот день здесь было еще много неясного, в Москве говорили о различных вариантах, всех интересовал один вопрос: кто из мхатовских знаменитостей поддерживает Доронину, а кто — Ефремова. Учитывая творческое содружество Евстигнеева и Ефремова еще с эпохи «Современника», не было никаких оснований для сомнений в том, чью сторону взял Евгений Александрович. Тем не менее он отказался комментировать в передаче какие-то подробности. Так что использовать беседу с ним для того, чтобы шире осветить всю эту «театральную историю», не удалось. Но выяснилось это позже. А ведь взять интервью у одного из лидеров МХАТа Евгения Евстигнеева меня далеко не в последнюю очередь подвигла именно эта ситуация в театре. Это большая удача — если удается проинтервьюировать знаменитость в тот момент, когда его окружает вызванное чем-либо дополнительное внимание, и узнать непосредственно от него то, что в данный момент интересует людей.
Когда я увидел Евстигнеева, шагающего по Калашному переулку в сторону эстонского постпредства, я, конечно, не подозревал, что идет он для того, чтобы нарушить мою спокойную жизнь и своим коротким визитом дать мне пищу для долгих размышлений по поводу моей профессии. На нем было какое-то скромное демисезонное пальто, «плейшнеровская» шляпа, и его желание остаться незамеченным я связал одновременно с жизненной умудренностью и еще какими-то неясными обстоятельствами.
Он бросил на меня взгляд, в котором читалось: все-то я про вас знаю и пришел сюда лишь затем, чтобы получить этому подтверждение. По всей видимости, подтверждение он получил, хотя и подарил мне комплимент по поводу моей передачи с Фрейндлих, сказав, что она была очень интересна.
Уже в первые секунды становится ясно, что если и можно в чем-то упрекнуть Евгения Александровича, то уже никак не в склонности к излишней разговорчивости. Мы записывали передачу в библиотеке эстонского постпредства, что дало нашей беседе нейтрально неопределенный фон, многие поверили, что это квартира Евстигнеева.
До начала передачи Евстигнеев успевает позвонить домой. Волей-неволей я становлюсь свидетелем разговора. Он лаконичен, чуть недоволен. В течение примерно тридцати секунд, что длился разговор, он произносит семь или восемь слов, две трети которых односложны. Когда мы усаживаемся за стол, я изображаю на лице самую обворожительную улыбку, на какую способен, и всем своим видом стараюсь показать, что так счастлив, как в этот момент, не был с того самого дня, когда мне удалось отвертеться от моих музыкальных занятий. Было это лет двадцать пять назад. Игра явно не складывается, и единственное, что мне остается,— сделать при этой плохой игре хорошую мину. Сидящий против меня Евстигнеев безразлично неловок и, видимо, не совсем здоров. Он постоянно сморкается, и в его очках я отражаюсь именно таким, каким себя ощущаю.
О. Вы вообще, кстати, как относитесь к тому, что заранее актеру не говорят вопросы?
Е. Я хорошо.
О. Вы не из тех актеров, которые требуют заранее от журналистов какие-то...
Е. Нет. О. ...вопросы?
Е. Нет, я надеюсь на монтаж. О. Да? (Смеется.) А скажите, пожалуйста...
Е. Пожалуйста.
О. Как вы вообще относитесь к тому, что вам постоянно звонят домой журналисты? Они вам очень, кажется, мешают?
Е. Не так мешают, как просто нет времени этим заниматься. Если есть такая возможность, я, конечно, даю согласие и, о чем могу, говорю с журналистами, а чаще отказываюсь, потому что очень мало времени, просто физически занят.
О. А вы согласны с тем, что актеры очень во многом обязаны журналистам своей популярностью, что во многих случаях именно пресса «делает» знаменитых актеров?
Е. Нет, я думаю, что актер сам себя «делает» в конечном итоге, а журналисты, критики там они просто, может быть, помогают в какой-то степени, но актер «делает» сам себя. Только своей работой, тем, что он значит как актер, что он делает. И если актер не популярен в сути своей, то никакой журналист его не сделает знаменитым, по-моему так.
О. Вы исключаете такую возможность? Е. Да, исключаю. Как можно стать знаменитым актером, если ты ничего не сделал? Журналист поможет рассказать, скажем, о каких-то деталях, о которых актер не догадается сказать, но актер сам должен сделать все для того, если уж речь об этом, чтобы стать знаменитым.
Конечно, с моей стороны это был неосторожный вопрос, который, думаю теперь, мог обидеть Евстигнеева. Но, думаю, он не вполне меня понял. Я имел в виду прежде всего то, что телевидение может отличить того или иного актера и создать ему благоприятный имидж. Телевидение делает актеров знаменитыми, даже тех, кто в общем-то и не является выдающимся. Как бы то ни было, начало не из лучших, успеваю я подумать, и задаю вопрос более общего плана, который чисто логически здесь не совсем к месту. Но надо дать возможность Евстигнееву разговориться.
О. Вы уже семнадцать лет являетесь актером знаменитого Московского Художественного театра. До этого вы работали в театре «Современник». Скажите, вы почувствовали себя как-то по-другому, когда перешли из театра «Современник» во МХАТ?
Е. Особых перемен не могло быть, потому что, во-первых, я переходил с близким мне человеком, творческим другом Олегом Николаевичем Ефремовым, а домом моим и прежде был Художественный театр. Я там работал, правда, недолго — год всего, но я заканчивал школу Художественного театра, работал в Художественном театре и ушел, так сказать, временно в театр «Современник», а потом вернулся опять к себе домой. Так надо понимать.
О. Значит, у вас в жизни всего-навсего два театра — два раза МХАТ и один раз «Современник»?
Е. Нет, у меня был еще третий театр, вернее, он был первым. Это — Владимирский областной драматический театр имени Луначарского, где я начинал свою творческую жизнь мальчиком. Сыграл двадцать три роли, для молодого человека это много, это была практика, так сказать, самая что ни на есть начальная, которая много потом дала мне в жизни. Потом уже я сжег корабли и стал опять студентом Школы-студии МХАТ имени Немировича-Данченко, я закончил два курса, третий и четвертый, и был принят в Художественный театр.
О. Значит, вы не коренной москвич?
Е. Я не коренной москвич, я горьковчанин.
О. Кто были ваши родители?
Е. Мои родители рабочие. Папа у меня металлист, мама у меня фрезеровщик, я сам слесарь.
О. Вы слесарем работали?
Е. Да.
О. Это было во время войны?
Е. Да, с 1943 по 1947 год.
О. А в войне вы участвовали?
Е. Нет, мой год участвовал в войне, а поскольку я работал на заводе, у меня была броня, я был освобожден от фронта и был на трудовом фронте.
О. Это очень банальный вопрос. Его обычно задают актерам: мечтали ли вы уже с детства стать актером, быть на сцене, играть в театре?
Е. Как и многие из моих сверстников, вообще людей моей братии — актеров, конечно, занимался в самодеятельности, был пионервожатым, играл в джазе, так что у меня была какая-то предрасположенность к тому, чтобы заняться этим делом.
Но какой-то определенности в этом не было. И так случилось, что меня случайно пригласил директор училища учиться, увидев меня в джазе. Я согласился, пришел, не с первого сентября, как все нормальные молодые люди, а с девятого сентября, потому что разговор наш был уже после начала учебного года. Конечно, я многого не понимал, и вообще эта область была для меня совершенно незнакомая, я работал на заводе, и вдруг я попал в совершенно другую среду.
Многое было очень интересно, я увлекся и с тех пор не могу ощущать себя иначе, как только актером, и не намереваюсь ничем другим заниматься, кроме этого.
Да уже и поздно.
О. А вы помните свои первые чисто зрительские впечатления от какого-то театра, какого-то спектакля?
Е. Наверное, что-то было, но сейчас мне трудно сказать. Я знаю, что у меня были детские впечатления от мастеров Художественного театра. Когда я вдруг из определенной среды попал в стены Художественного театра и увидел сразу так много знаменитых актеров, которых слышал по радио, о которых читал книжки, увидев сразу их всех скопом,— для меня это было что-то вроде шока. Ну, потом постепенно с ними со всеми познакомился. Для меня это было очень лестно, что я работаю в таком прославленном театре.
О. Когда вы впервые попали в зрительный зал
МХАТа?
Е. Мне сейчас трудно сказать когда. Я так полагаю, что тогда, когда попал в Москву. Это было в 1954 году.
Замечу, между прочим, что публикуемый здесь текст интервью в некоторой степени отредактирован, подшлифован с учетом особенностей печатного слова. Когда я сейчас его перечитываю, он не кажется мне таким неровным, каким воспринимается в видеозаписи. Сейчас я уже не помню это давнее уже интервью слово в слово, но очень хорошо помню мои тогдашние ощущения, жгучий страх, бросавший в пот. Это было похоже на теннисный поединок с бетонной стеной, о которую разбиваются все твои попытки переломить ход игры. Ты совершенно парализован, поскольку ничего подобного не мог предвидеть. Я слышу, как за моей спиной дышит оператор Аарэ Варик, он стоит всего в шаге от меня, и хоть я его не вижу, и без того знаю все, что он думает о происходящем. После этого испытания я ни на секунду не сомневаюсь в том, что говорят бегуны на длинные дистанции о втором дыхании. Я испытал это. Может, именно в этот миг я почувствовал силы обрести его. Все выглядело настолько безнадежным, что я махнул рукой на то, что обо мне могут подумать люди, наблюдавшие за этим и время от времени бросавшие на меня сочувственные взгляды. Как и те, кто будет смотреть передачу дома, у телевизоров.
Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли: мое настроение испортил не Евгений Александрович Евстигнеев, а, что гораздо хуже,— я сам. Я должен был сменить стиль, потому что все равно хуже уже не стало бы. Помню, как я подавил в себе раздражение и стал задавать короткие конкретные вопросы. Мой мозг формулировал их быстрее, чем я успевал их задавать. Если игра не идет, говорят опытные теннисисты, надо сменить игру или ракетку, надо что-то изменить, чтобы не проиграть всухую. Задним числом я думаю, что меня спасло раздражение против самого себя, как это не раз бывало и на теннисном корте.
О. А ставили вы для себя такую цель — попасть именно в эту труппу или это было для вас безразлично?
Е. Было вообще желание попасть в Москву для того, чтобы увидеть и театры, и мастеров, лучших мастеров сцены. А где это можно, как не в Москве?
На самом деле, может быть, и не только в Москве, но тогда все стремления были в Москву. Как в «Трех сестрах» — в Москву, в Москву!
Но у меня, правда, не было такого желания — попасть в Москву и работать там все равно где. Нет, я хотел именно в Художественный театр. Так жизнь, что ли, подсказала, потому что окончившие Горьковское театральное училище мои сверстники, мои товарищи, которые со мной вместе заканчивали училище, они после окончания, работая в театрах Горького, были приглашены учиться в Московский Художественный театр. И они учились там, а я завидовал, и, когда представилась возможность мне самому туда попасть, у меня появилось какое-то рвение учиться в Школе-студии Художественного театра. Так оно и получилось.
О. Я знаю, что сегодня вы работаете и преподавателем в вузе при МХАТе, да?
Е. У меня сейчас небольшой перерыв, но думаю,
с осени я опять начну.
О. А скажите, как вам сейчас, тридцать пять лет спустя, кажется, попасть в этот вуз сейчас легче, чем тридцать пять лет назад, или сложнее?
Е. Да я как-то боюсь ответить на этот вопрос. Я думаю, что так же тяжело, как и тогда. Может быть, время изменилось, люди изменились, сами абитуриенты, что ли, другие, ну а вообще так же трудно, как тогда.
О. А с кем вы из популярных известных актеров учились вместе?
Е. В Горьком я учился с Зиминым Михаилом Николаевичем, который работает сейчас во МХАТе, с Людмилой Хитяевой. Когда я в 1956 году закончил училище МХАТа, вместе со мной заканчивали Михаил Козаков, Татьяна Доронина, Виктор Сергачев, Олег Басилашвили. Так что я учился со многими будущими известными актерами, народными артистами Советского Союза.
О. Скажите, когда вы с ними учились, вы уже тогда догадывались, что эти люди будут делать театральную историю через двадцать пять — тридцать лет?
Е. Так я, конечно, не думал, но знал, что, например, Олег Басилашвили, я об этом ему уже тогда говорил, будет известным артистом. Миша Козаков, Татьяна Доронина — про них я тоже это предполагал. Ну, конечно, я не мог знать, что они будут народными артистами Советского Союза.
О. Все это очень известные люди в театральном мире. Скажите, изменились ли они по своему характеру? за эти годы? Доронина, Басилашвили, Козаков?
Е. Не знаю. Ну, они просто стали все взрослее. А когда мы вместе встречаемся, мы такие же мальчишки и девчонки, мы не изменились, мне кажется.
О. Эти черты характера остались, да?
Е. Такие же легкомысленные, когда встречаемся, а так, на людях, делаем вид, что мы серьезные.
О. Как у вас в студенческие годы, все получалось гладко, без существенных провалов?
Е. В моей практике?
О. Я имею в виду студенческие годы.
Е. Студенческие годы были вообще замечательные, поэтому, когда с течением времени вспоминаешь эти годы, там уже плохого и быть не может, это уходит совершенно бесследно и вспоминается как дни очарованья и счастья.
О. Кто был в Москве вашими мастерами и педагогами?
Е. Здесь в Москве нашими мастерами были Павел Владимирович Массальский, Борис Ильич Вершилов, ну и другие мастера Художественного театра, которые в той или иной форме участвовали в педагогической деятельности именно с нашим курсом, временно.
О. Как вам сейчас кажется, чтобы преподавать в театральном вузе, требуются какие-то особые качества или вы считаете, что любой хороший актер, который имеет уже определенную практику в театре, может преподавать?
Е. Преподавать, пожалуй, может, ведь в педагогике основное — это передача своего какого-то опыта. Хотя бы этого достаточно, чтобы принести пользу молодым людям. Что касается режиссуры, это не всякий любит.
О. Что вы цените больше всего в своих студентах: трудолюбие, трудоспособность или талант?
Е. Ну как вам сказать, и то и другое, я думаю, и то и другое. Потому что несмотря на то, что есть старание, прилежность, усидчивость, что хотите — полный набор трудовых навыков, что ли, они порой, может быть, не дадут достичь того результата, который необходим. Какая-то смелость, безрассудство порой, они дают больше результатов. В искусстве все-таки наряду с трудолюбием нужна искрометность. Без этого нет искусства.
Мне показалось, что я нашел если не лучший, то, во всяком случае, наиболее подходящий стиль для того, чтобы продолжать эту беседу. Я трудился в поте лица,
не давая себе поблажки. Я с величайшим вниманием слушал Евстигнеева и использовал любой его намек для того, чтобы задать конкретный вопрос. Конечно, в таких случаях всегда можно прибегнуть к, так сказать, неувядаемым вопросам. Благодаря моему посредственному знанию русского языка зритель авось не сразу догадается, насколько я на самом деле тривиален. Вот и пример.
О. Как приняли молодого Евстигнеева ваши коллеги во МХАТе после театрального института? Какие были ваши роли?
Е. Ну, первые встречи — это, естественно, экзамен. Я сюда приехал, чтобы меня приняли на курс, да еще на третий. Приехал мальчик с периферии и должен был через них пройти, не только через мастеров, но и через курс, куда я должен был поступить. Так что меня смотрели все — и сам курс, и мастера, только что приехавшие с гастролей. Я читал Чехова «Разговор человека с собакой», и, когда меня попросили прочитать что-нибудь серьезное, я, ни больше ни меньше, решил, что я им прочту монолог Брута из «Юлия Цезаря». Я начал монолог: «Римляне, сограждане, друзья...» И — забыл текст. Ну, все рассмеялись, и серьезного монолога у меня не получилось. Но тем не менее после этого и взяли.
О. Вы только что сказали, что, когда вы оказались в Москве, у вас было уже сыграно двадцать три роли. Как вам кажется, этот опыт мешал вам или помогал?
Е. Это мне помогло, безусловно, несмотря на то, что, может быть, вся практика была порочна. Все равно — опыт есть опыт.
О. Значит, вы считаете, что театр не может испортить человека? Существует такая точка зрения, чтобы принимать в театральные вузы только тех, кто раньше не работал где-нибудь в театре.
Е. Принять меня было опаснее, чем человека, который как чистый лист и которого можно было направлять без особых усилий. Меня же надо было, наверное, ломать в какой-то степени. Но я думаю, что я был достаточно податливым учеником и понимал, что плохо и что хорошо, ну, может, не сразу, а постепенно, но на это было у меня время.
Так что педагоги были достаточно ко мне снисходительны и доверяли мне, а я слушался, и у нас было полное согласие.
О. После института вы работали в составе труппы МХАТа один сезон и после этого ушли в «Современник», да?
Е. Да. Мы стали репетировать, так сказать, сепаратно новую пьесу Розова «Вечно живые». Во главе этих занятий стоял Олег Николаевич Ефремов, в то время актер Центрального детского театра. Он нас собрал, и мы репетировали этот спектакль по ночам. Когда он у нас вышел, мы показали его общественности Москвы. Тогда и зародилась идея создания нового театра-студии молодых актеров, еще до «Современника». И когда МХАТ нам помог, дал нам как бы автономию, мы ушли из своих театров на собственный баланс или как это называется?
О. Сейчас это очень легко все выглядит. Но я д\маю, что на самом деле тридцать лет тому назад это было гораздо сложнее?
Е. Да, сложнее и смелее. Какая-то в этом была и жертвенность, или как хотите называйте. Такое, как смелость, понимаете. Ведь, уходя, мы еще не знали, на что шли, но тем не менее мы шли. Собрались вокруг Ефремова.
О. Кто был еще с вами из известных сегодня актеров? Ефремов, Евстигнеев, кто там еще был среди основоположников «Современника»9
Е. Кваша, Волчек, Толмачева, Иванова, Табаков, Козаков... Ну, там многие участвовали, но некоторые, в силу различных причин, отходили, потом приходили опять, опять уходили. Так что было какое-то движение в труппе. Но в основном было семь человек, которые заварили эту кашу: Волчек, Толмачева, Табаков, Евстигнеев, Ефремов, Кваша... Кого-то я, кажется, забыл еще...
О. Как вам сейчас кажется, это был очень удобный момент, это ведь был 1956 год?
Е. Да. Я думаю, что это было благоприятное время. XX съезд партии, вы знаете, обновление общественных институтов, или, как это теперь говорят, задним числом, оттепель. Возникали новые идеи, новые имена, возникали студии. Ведь в то время появился и спектакль «Добрый человек из Сезуана», появился Эфрос, приехавший из Рязани. Появился Товстоногов в Ленинграде. Такчто это время было такое, довольно-таки интересное.
О. И вам сразу дали свое здание?
Е. Нет, сначала ничего не было. Мотались по Москве, играли в клубах. В 1960 году дали нам здание на площади Маяковского.
О. Здесь получается очень какой-то интересный момент. Потому что многие основоположники «Современника» вернулись потом во МХАТ.
Е. Да. Это и произошло так. Но многие еще
остались там.
О. Как вы считаете, если бы вы в свое время не ушли из МХАТа в «Современник», как сложилась бы ваша
творческая судьба.
Е. Трудно сказать, конечно, потому что это нельзя предсказать. Я знаю только, что я бы был в театре, который мне дорог, я бы там продолжал работать, работать со своими товарищами, которых я очень люблю. Поэтому ничего в этом смысле страшного бы не произошло. Но как бы моя творческая биография сложилась, если бы я ушел от них, этого никто не знает, ни они,
ни я.
О, С чем был связан ваш уход из театра «Современник» обратно во МХАТ семнадцать лет назад?
Е. Ну, я вам говорил, что я пошел за Ефремовым, это было, может быть, такое беспокойство по поводу того, что если я останусь без своего режиссера, то мне будет очень трудно. Мне пришла такая мысль, что я обязательно должен работать с ним, с Ефремовым. И вот
пошел за ним.
О. А был ли этот момент кризисным для театра
«Современник»?
Е. Трудно сказать. Жизнь всегда в театре довольно сложная, и нелегко уловить момент, когда просто трудная жизнь становится кризисом. Не могу сказать, кризис это был или просто желание Ефремова уйти, позвав за собой весь «Современник». Он же позвал, ребята не согласились. Вот так получилось, что я один ушел за ним.
Сейчас, перечитывая стенограмму беседы и вспоминая ее саму, я вновь ощущаю ее актуальность. Об этих вещах мы всего несколько дней назад говорили с Олегом Ефремовым — опять МХАТ и «Современник», «Современник» и МХАТ. Беседа с Ефремовым еще ждет монтажа и эфира. Конечно, речь идет о совершенно разных людях и личностях, но какая-то общая, объединяющая черта в них все же присутствует — похожий стиль, паузы, быть может, недоверие к тем, кто пытается копаться в делах давно минувших дней, кто пытается объяснить необъяснимое — молодость, надежды, веру и иллюзии. Одним словом, выяснить нечто интимное, очень личное, не имея на это ни малейшего права.
О. Когда вы ушли из «Современника», у вас уже было тогда звание, да?
Е. Я не помню. По-моему, было. О. Заслуженный артист? Е. Да.
О. Республики? Е. Да, кажется. Не помню. О. Вы не помните, когда вам дали звание? Е. Нет, не помню.
О. Ну а вот народного артиста СССР вы помните, когда получили?
Е. Помню, это было... нет, не помню дату, ну, недавно, во всяком случае. С полгода, что ли, назад. О. Мне кажется, раньше. Е. Раньше? О. Да, да, раньше.
Е. Не помню. Год? Нет, меньше. Или... или я перепутал... Да, орден Ленина — это месяца три-четыре тому назад.
О. Ну, речь не об этом, а совсем о другом...
То, как Евгений Александрович спутал получение звания народного артиста СССР и правительственной награды — ордена Ленина, по мнению многих, было высшей точкой передачи, буквально беспрецедентной. Я не знаю, сделал он это намеренно или же для него это действительно не имело особого значения. Во всяком случае, этот эпизод комментировался, и никто не знал, как было на самом деле. Мне кажется, что именно в этот момент я вновь овладел инициативой, получив возможность контролировать ситуацию. Конечно, лишь настолько, насколько это вообще было возможно в беседе с Евгением Евстигнеевым.
О. Когда вы в первый раз были приглашены участвовать в кино?
Е. В 1957 году я был приглашен, по-моему, случайно совершенно сыграть роль в «Поединке» по Куприну, роль Питерсона, полковника. Причем меня пригласил не режиссер, а ассистент режиссера. Просто, видимо, я каким-то боком ей показался подходящим на эту роль. Меня привели на «Мосфильм»: посадили, приклеили мне бороду и усы и втолкнули в кадр. Так я познакомился с режиссером Петровым. Стал сниматься. Поскольку я ничего не понимал, не знал, что это такое, что такое камера, что за обстановка, совершенно отличная от сцены, очень волновался. И съемки проходили достаточно для меня мучительно. Петров, конечно, это заметил. Говорил — кого вы тут мне привели, не могли найти нормального артиста. Я это краем уха услышал и еще больше разволновался, текст забываю. Мне его пишут на фанере, понимаете. Кое-как, в общем, снялся. Потом мне звонят, говорят, неплохо, смотреть интересно. О. У вас сейчас огромный кинематографический
опыт?
опыт/
Е. Ну, сейчас, конечно, по-другому, это естественно. Сейчас я много знаю, знаю, как себя вести перед камерой. Знаю, как подать материал. Ну, в общем, все тон-
кости.
О. Мне кажется, театральный мир и кинематографический мир, они все-таки отличаются во многом. Где вь чувствуете себя лучше, уверенней?
Е. Как вам сказать? Одинаково. Для меня понятно все. Одинаковым нужно быть, знать, что ты делаешь, кого ты делаешь. Ну и, конечно, там и тут должна быть искренность. Должно быть видно твое письмо.
Я не люблю, когда, знаете, по телевизору шепчут чего-то такое, знаете, делают вид, что что-то такое в этом есть. А на самом деле ничего нет. Потому что нет письма, нет самописки своей собственной, понимаете. Все взято
напрокат.
О. Я представляю, что вы как зритель очень строгий и очень, ну, такой жестокий, в таком смысле, что вы знаете анатомию и кино, и театра. Это вам, как зрителю,
мешает, да?
Е. Нет, когда хорошо, я также непосредственно воспринимаю все, лишь бы это было хорошо. Но поскольку я не нахожу порой этого, то, чтобы обезопасить себя, я не хожу ни в театр, ни в кино. Хотя понимаю, что это неправильно.
О. Вы, значит, не любите смотреть какие-то картины, спектакли?
Е. Когда мне скажут, что это хорошо, я пойду. Вот недавно я «Покаяние» смотрел, замечательно.
О. Когда вы смотрите какой-то фильм или спектакль, вы же знакомы со всеми актерами, занятыми там, знаете их какие-то человеческие качества. Это вам не мешает?
Е. Нет, не мешает. То, что актер сам на себя похож, мне никогда не мешало. Жан Габен всегда Жан Габен, он всегда разный, и я его люблю смотреть. Нет, не мешает, если я вижу хорошего артиста, вижу за кадром больше, чем он делает в самом кадре, мне предостаточно, чтобы я мог как-то наслаждаться.
О. Мне кажется, что вы как человек — довольно большой скептик. Нет?
Е. Не знаю...
О. Что говорят молодые мхатовские актеры о вас?
Е. Молодые?
О. Да.
Е. Я не знаю... Ну, по тому, как они ко мне обращаются, я чувствую, что они меня уважают. А что они говорят конкретно, боюсь сказать. Наверно, неплохо говорят.
Здесь следует большая купюра. Мы говорили о конкретной ситуации в Московском Художественном театре. Это были дни, когда там шли бурные собрания и стало окончательно ясно, что труппа раскалывается на две части. По оценке Евстигнеева, все знаменитости, в том числе и он сам, остались тогда у Ефремова, все малоизвестные актеры пошли с Дорониной. Вообще, говоря об этом, он был крайне лаконичен и никого не называл. Когда готовился вариант для Центрального телевидения, у меня попросили позволения исключить эту часть интервью, поскольку за это время ситуация окончательно прояснилась. Поэтому нет смысла и здесь приводить этот эпизод нашей беседы.
О. Евгений Александрович, вы еще помните тот звонок с «Мосфильма», когда вам позвонили и предложили сыграть роль доктора Плейшнера в фильме «Семнадцать мгновений весны»? Вы охотно приняли приглашение или были какие-то сомнения?
Е. Ну как вам сказать? К этому времени я уже знал эту вещь. Когда Татьяна Лиознова предложила мне роль, я как-то был даже удивлен. Если уж, мол, сниматься, то в роли пастора Шлага, которая уже была предложена Плятту. Но она сказала сразу — нет, только профессора Плейшнера. Я согласился, но не больше. Потому что я очень был занят в театре. Но поскольку съемки в основном в Москве предполагались, то я согласился, зная притом, что это роль небольшая, в общем, по сравнению с другими и разбросана по фильму. Действительно, меня вызывали один раз в месяц, в два месяца раз, снимался фильм года два. Я даже успел на этом фильме ногу сломать. На самом деле... О. Да?
Е. Вы помните сцену в библиотеке? С Тихоновым. Я там чуть-чуть прихрамываю. Так вот это я сломал ногу, а поскольку пора было сломать павильон и переходить в следующий, надо было доснять этот эпизод, где я занят. Меня привезли, я отставил тросточку в сторону и снялся.
О. Мне кажется, что в вашей творческой биографии доктор Плейшнер все-таки занимает особое место. Даже вот сейчас, двадцать лет спустя. А как вы считаете? Е. Время подсказывает, имела значение та или иная роль в моей творческой биографии или нет, прошла мимо. Мне кажется, эта роль действительно оказалась для меня важной, поскольку считается, что она сыграна удачно. О ней бы не говорили, если б она была хуже. Или не так сыграна. Мне это достаточно приятно, и я с удовольствием сам смотрел фильм по истечении стольких лет. Вообще эта картина счастлива актерскими удачами. И прежде всего удача режиссера Татьяны Михайловны Лиозновой.
О. Если бы вы сейчас захотели дать какую-то оценку вообще той работе, которой вы были заняты в течение своей карьеры в кино, то какие роли вы сочли бы значительными?
Е. Трудно сказать. То, что нравится зрителю, это, естественно, мне нравится и не может быть иначе. А что касается вообще приятных ролей для меня, то, скажем, я могу назвать фильмы «Золотой теленок», «Бег», «Верьте мне, люди», «Зигзаг удачи», «Скверный анекдот». Его, правда, никто не видел еще, но, говорят, что скоро выйдет.
О. Да?
Е. Да, спустя двадцать четыре года. Вот, кстати, меня завтра пригласили в Дом архитектора, где будет демонстрироваться этот фильм по Достоевскому, который Алов и Наумов сняли в 1964 году. Надо бы посмотреть. Любопытно. Но завтра я, наверно, буду занят, к сожалению. Ну дочь пошла, пусть она посмотрит.
О. Кстати, чем она занимается? Она связана...
Е. Она закончила сейчас четвертый курс Школы-студии при МХАТ и будет работать в «Современнике».
О. Вы так решили или она сама?
Е. Она решила. Я ей ничего не говорил, как ей поступать. Пусть сама делает выбор.
О. Вы не хотите работать с ней в одной труппе, в одном театре?
Е. Я, может быть, и хотел бы, да она не хочет.
О. Она не хочет работать во МХАТе?
Е. Нет, почему. Но, знаете, я, чтобы не получить какого-то нехорошего ответа, не задаю этот вопрос.
О. Вас не смущает то, что многие ваши коллеги являются преподавателями вашей дочери?
Е. Ну и что?
Действительно, в этом ведь нет ничего экстраординарного, особенно учитывая условия Москвы, где нередки артистические династии. Тем не менее известно и то, что дети многих знаменитостей так и остаются просто детьми своих пап и мам, и ничего более. Так случилось и с наследниками актеров МХАТа. Известного имени и открывающихся в связи с этим возможностей все же недостаточно. А ведь кто-то, за кем не было ни имени, ни протеже, остался за дверями театрального училища. Конечно, сказанное не относится к Евгению Евстигнееву, поскольку я не знаю как артистку его дочь. Тем не менее такое существует, хотя у нас нет и оснований считать это правилом.
О. Вы здесь не видите ничего такого? Вы считаете это нормальным? Может быть, какие-то семейные связи, эти люди бывают у вас дома, это ваши друзья. И вдруг они — преподаватели вашей дочери?
Е. Ну и что? Надо проще на это смотреть.
О. Да?
Е. Я только рад, что люди достаточно, так сказать, профессионально крепкие сделают из нее артистку, был бы только у нее талант. Я ее мало видел на сцене, всего лишь один раз на третьем курсе. Но говорят, что она способный человек. Ну, словом, буду уже дожидаться ее профессиональной работы и посмотрю тогда.
О. У вас только дочь?
Е. У меня сын еще есть, который не пожелал быть актером, а стал кинооператором.
О. Значит, вся ваша семья очень тесно связана с кинематографическим и театральным миром?
Е. Да, да, да.
О. Так получилось. А ваша супруга?
Е. Супруги, к сожалению, у меня нет, она недавно скончалась.
О. Извините.
Е. Да, она была актрисой Художественного театра.
Вот за этот эпизод меня не раз потом упрекали — очень неловко получилось, такие вещи надо бы знать заранее. Я совершенно согласен, такие вещи надо знать, но я знал это и тем не менее задал вопрос. Мне почему-то казалось важным, чтобы об этом узнал и зритель. И я не верю тем, кто лицемерно утверждает, что такое их абсолютно не интересует. Не может не интересовать. Ведь такие детали помогают лучше понять состояние человека и тем самым его самого. Я убежден, что репортеру не пристало беречь голову, если он может принести пользу всей передаче, если он может прояснить ситуацию и раскрыть человека.
О. Что вас вообще привлекает в кинематографе?
Вы от этой работы получаете творческое удовольствие или есть и другие аспекты? Потому что многие актеры снимаются в кино из-за того, что кино — это же все-таки деньги. И они нужны.
Е. Безусловно. Из-за денег тоже. Но не только же из-за денег. Я порой иду на ту или иную работу, не обращая внимания ни на какие деньги. И наоборот, зная о том, что ничего хорошего там не может быть, а нужно сниматься, чтобы получить деньги. Бывает и так. Ничего в этом нет. Это раньше стеснялись об этом говорить, а я... я не стесняюсь об этом говорить. Потому что я знаю, что многое делаю не из-за денег, даже, скажем, эпизоды. Потому что просто мне нравится режиссер, компания, в которой я нахожусь, и роль, которую я буду играть.
О. А кстати, кто вообще эти люди, кто ваши друзья, с кем вы с удовольствием общаетесь?
Е. Да много таких, но, понимаете, неудобно говорить. Я назову фамилии, а он меня не хочет знать уже, предположим. Зачем? А вот прежние мои друзья-режиссеры, с которыми я сотрудничал, их я могу назвать. Тех, у которых я и сейчас бы снимался. Но, поскольку они молчат, я же не могу сказать — снимите меня. А может, они не хотят. А снимался я у Наумова, у Климова, у Рязанова. Ну, просто сейчас не припомню всех этих замечательных режиссеров. Последний раз я снимался у Шахназарова, молодого режиссера.
О. «Зимний вечер в Гаграх»?
Е. Да, да, да. Замечательный человек и режиссер. Надеюсь, мы еще встретимся с ним в работе.
О. Вы довольны фильмом «Зимний вечер в Гаграх»?
Е. Да, доволен. Можно было бы лучше сделать, будь побольше денег у картины. Но поскольку дали столько, сколько дали, то она и вышла несколько бедной. Могла бы быть красивее. А с точки зрения результата, так сказать, самого метода работы, существования этой картины, микроклимата, в котором мы существовали, так сказать, мне очень нравится. Я доволен.
О. Скажите, то, что вы являетесь одним из самых крупных актеров сегодняшнего МХАТа, дает вам какие-то льготы в жизни? Зарплату повыше? Вообще какие ставки у актеров Художественного театра?
Е. Не очень хорошие, эти ставки. Ну от ста рублей до трехсот, триста тридцать, триста пятьдесят там. И то несколько человек. А так, ну что это за ставки?
Конечно, актер работает не за деньги в конечном итоге. Народ такой одержимый, он за сорок рублей будет работать Потому что профессия интересная. Но все-таки можно было бы платить побольше.
О. Это ясно. А какова ваша нагрузка сегодня в театре?
Е. Ну, сейчас в силу моего, что ли, положения, здоровья я несколько выпал из широкой обоймы...
О. А вы болеете?
Е. Я болел. Поэтому у меня репертуар довольно скромный, четыре-пять названий. Я играю пять-шесть, ну восемь спектаклей в месяц. А когда-то играл и по тридцать. Переработки были, как говорится. Две зарплаты получал за количество. Два спектакля в день. Ну, это по молодости было, сейчас уже такого не выдержишь. Но у меня репетиции каждый день. Репетировали сейчас новую пьесу Арро «Колия». Будем выпускать, думаю, в мае, может быть, в июне.
О. Как вы относитесь к тому, что в театре есть система дублеров? Например, в спектакле «Дядя Ваня» вы дублируете с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. Как вам нравится этот вариант?
Е. Очень хорошо. Ну, это неважно, это просто очень
хорошо. Потому что когда я не могу, например заболел,
он играет, и наоборот. Хорошо я отношусь к этому.
О. Это не почва для каких-то театральных интриг?
Е. Ни в коем случае. Нет.
О. Что вы вообще можете сказать по поводу интриг сегодня в Художественном театре? Или все спокойно?
Е. Ну, наверно, неспокойно. О. И вы привыкли уже к этому, да? Е. Как вам сказать? Я как-то этим не живу, понимаете. Меня как-то мало волнуют интриги. Я стараюсь в то, что не касается дела, не вникать. Потому что это расслабляет и уводит от главного. Нужно заниматься делом. И, если есть возможность, отдыхом. О. Как вы отдыхаете?
Е. Я отдыхаю неважно. Я не умею отдыхать, О. А где вы отдыхаете?
Е. У меня нет дачи и не будет, потому что мне там жить некогда. Ну когда? Я дома-то не бываю, не то что на даче. Все время занят, то в школе, то на радио, то в театре, то болею.
О. А такой вариант все же лучше, чем если бы актер не имел такой нагрузки, такой работы? Это трагедия?
Е. Да, это хуже, конечно. Когда актер занят — это жизнь, когда не занят — это страдания. Актер должен работать, обязательно. О. С кем вы во МХАТе соседствуете в гример-
ной?
Е. У нас нет постоянной гримерной для каждого артиста. На одном спектакле я в одной гримерной, на другом спектакле — в другой. Вот так мы меняемся, предположим, с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. И мы иногда проскакиваем — ой, не сюда, Евгений Александрович, вот здесь вы сегодня.
О. А кстати, вы с Иннокентием Михайловичем на «вы»?
Е. Нет, на «ты».
О. А с кем из ваших коллег вы с удовольствием общаетесь вне театра, вне кинематографа?
Е. К сожалению, это очень сложно всегда. Порой месяцами друг друга не видим. Для этого нужно часто ходить в разные дома — Дом кино, Дом актера...
О. А чем вы будете сегодня заниматься?
Е. Сегодня пойду домой отдыхать. У меня худсовет был в четыре часа, примерка костюма была на новую пьесу. Где я еще был? У врача был на приеме. Так что были какие-то дела. Ну и вот с вами мы уже разговариваем два часа.
О. Спасибо, Евгений Александрович, за беседу. У нас ровно через два часа самолет в Таллинн.
Е. Спасибо и вам и счастливого полета и прибытия домой.
Я ничуть не преувеличу, если скажу, что ожидал этих прощальных любезностей, как ученик ждет спасательного звонка, возвещающего об окончании урока. Для меня закончился даже не урок, а экзамен, который устроил мне Евгений Александрович в свойственной ему сдержанной манере. Вставая из-за стола, я нисколько не сомневался в том, что элементарнейшим образом провалил этот экзамен. Искать у кого-то утешения не было смысла, поскольку утешения выглядели бы лицемерными. Сознание того, что я все же каким-то образом сдал этот экзамен, пришло ко мне позже, когда я несколько оправился и приступил, под влиянием десятков вопросов о моем провале, к выработке теории, в которой пытаюсь убедить всех, в том числе и читателей, в обратном. Я до сего дня не знаю, каков конечный результат, потому что мне не представилась возможность спросить о нем у своего экзаменатора. «Мне было очень интересно»,— сказал он при прощании и скрылся в своей «плейшнеров-ской» шляпе в вечерней темноте. Через несколько минут
он должен был быть дома, потому что идти ему было недалеко. Я ясно помню, как наша группа ехала в Шереметьево. С неба сыпал не то дождь, не то снег. В машине было душно и царила мертвая тишина. За полчаса никто не произнес ни единого слова. Очевидно, группа составила себе представление обо мне и моих возможностях. Я был разоблачен. И хотя мы и позже ездили той же дорогой, мне каждый раз кажется, что они опять думают о том же, о чем думали тогда. Помню, что в тот момент я не имел ничего против какой-нибудь катастрофы — на земле или в воздухе.
Кто-то предложил мне вообще не пускать эту передачу в эфир, на что я ответил категорическим отказом. Меня как будто даже манила перспектива окончательной гибели. К счастью, я до сих пор жив и на здоровье особенно не жалуюсь. Но я уже не прежний. Я стал осторожнее, подозрительнее, опытнее и хитрее.
Передачу мы монтировали долго, вставляя между текстами Евстигнеева целые отрывки из фильмов, в которых он играл и где он был именно таким, каким мы его любим и ценим,— тонким, интересным, щедрым и обаятельным. Таким, каким он заставляет себя видеть и быть уверенным в том, что было бы безумно интересно встретиться с ним и сделать телепередачу. Через некоторое время, когда зарубцевались раны, нанесенные мне моими телевизионными коллегами, я набрался нахальства и послал передачу на Центральное телевидение. Последовало месяца два абсолютного молчания, и мне стало ясно, что дело это решено вполне однозначно. Словно гром среди ясного неба раздался телефонный звонок, которого я уже давно не ждал. Приятный женский голос сказал, что передача им понравилась и они намерены дать ее в эфир. Это было так неожиданно, что у меня не нашлось никаких возражений против изъятия эпизода беседы, касавшегося Художественного театра. Я не думаю, что передача от этого сильно потеряла, потому что целью нашей было прежде всего познакомить зрителей с Евгением Евстигнеевым, любимым актером очень многих, раскрыть его человеческие свойства и постараться составить о нем свое представление.
Может, на фоне всего сказанного выше покажется неожиданным мое утверждение о том, что в общем-то нам это удалось. Что с того, что задача оказалась не из легких, значительно тяжелее, чем можно было себе представить. Действительность и представление о ней — вещи разные, и никто не может гарантировать, а тем более потребовать, чтобы они совпали. Накануне всесоюзного эфира я успел дать интервью одной газете, анонсирующей телевизионные передачи. В нем я попытался упредить события, извинившись, что передача получилась не совсем такой, какую, очевидно, ждут зрители. Теперь мне неловко от этих объяснений. Я повел себя трусливо, стараясь найти оправдания, развивая путаные теории, суть которых едва ли кто-либо, кроме меня, понял.
Когда я позвонил Евстигнееву, чтобы сообщить ему время показа передачи, он задал мне вполне конкретный вопрос: «Я никак не пойму, что вы там в газете столько об этом говорили?» Мне стоило большого труда сделать вид, что все в наилучшем порядке. Разумеется, он мне не поверил.
Я не знаю, было ли это везением или нет, что как раз в тот самый день, когда передача вышла на экран, Евгений Александрович Евстигнеев был уже вместе со своими коллегами по МХАТу в самолете, летевшем на гастроли в Японию. Он, правда, обещал включить на час передачи реле времени видеомагнитофона, чтобы записать ее, что, я уверен, он и сделал. В конце концов все это его заинтересовало. Я понятия не имею о том, каковы были его впечатления от просмотра этой давнишней беседы. Как и следовало предполагать, передача немногих воодушевила. Хотя нашлись и такие, кто посчитал ее лучшей в моем арсенале. Я позже много раз просматривал эту ленту и могу сказать, что работал тогда на пределе своих возможностей. Речь не о том, хорошо или плохо работал, а о том, что это был мой максимум. В тот раз на большее я был не способен.
Позже я не встречался с Евстигнеевым, но видел его и слышал о нем. Он блистательно сыграл в телефильме «Собачье сердце». Съемки этого фильма могли начаться как раз в то время, когда состоялась наша беседа. Слышал, что он снова женился, из штата Художественного театра он ушел, играя в некоторых спектаклях по договору. Таким образом, в жизни Евстигнеева за это время произошли немалые перемены, хотя и не верю в то, что он мог бы изменить себе — для этого он слишком умен и опытен и едва ли найдется в подлунном мире что-то, что могло бы изменить человека, которого зовут Евгений Александрович Евстигнеев, с которым я общался в течение всего-то двух часов, но которого я тем не менее смело могу считать своим учителем и перед кем по гроб жизни останусь в долгу за его уроки.
Отредактировано teddi (14-04-2011 18:16)
